Гравировщица о «Земле», глине и воспитании

Мы с тобой познакомились на лекции Елизарова. С него и начнём.

С его творчеством я знакома давно, но не особенно следила, не была погружена. В 2007-м прочитала повесть «Ногти», меня очень впечатлило. Меня вообще тогда впечатляли крайние формы искусств, что-то необычное, яркое. Мне показалось, что это хорошо написанное цельное произведение современного необычного писателя. И, в общем, на этом закончилось. Через какое-то время всплывает роман «Библиотекарь». Один знакомый им буквально зачитывался.

Я помню, был бум!

Да, это был бум, но мне в руки он попал гораздо позже. Тоже очень понравился. Впечатлили подход и эта реальность немножко магическая, немножко советская. Что-то родное я почувствовала в этом. Зацепило. И постепенно, постепенно, одна книжечка, другая. В какой-то момент где-то я услышала какую-то песню. Оказалось, что он ещё и поёт.

Из всей библиографии Михаила Юрьевича роман «Земля» вызывает самые разноречивые оценки. Приходилось даже слышать отзывы в духе: что за фигня, зачем я это прочитал? Как тебе пришёлся этот текст?

Знаешь, в моём окружении не было людей, которые утверждали бы, что это какая-то «фигня». Я с таким мнением не сталкивалась. Большинство моих знакомых говорили, что это новаторский текст, сложный, глубокий, тонко прописанный. Чрезвычайно достоверный. Я могу подтвердить, что достоверно все до последней точки, всё так и есть. Ну и такой же магический, с потусторонним миром, со своей мифологией, со своей эстетикой.

Ты второй раз говоришь о потустороннем и магическом. Тебя увлекает эта тема?

В какой-то момент увлекала. Я до определенного момента была человеком, не сказать религиозным, но чувствующим. Воспринимала эту реальность через ощущения и художественные образы. Но это связано с личным. С моей личностью, с определёнными сложностями, с моим мировоззрением на тот момент. Как-то резонировало с моей внутренней конституцией, с тем, в чём я выросла, в какой культурной среде, что было вокруг меня. Я всё это в себя впитала, этот магизм и религиозность. Тяга к чему-то сказочному, немножко ненастоящему, она есть.

Это и привело тебя в итоге на кладбище?

Нет, на кладбище я попала абсолютно… элементарно устроилась на работу. Дело было как: я закончила художественную школу в городе Дзержинск Нижегородской области. Училась нормально, не идеально, но хорошо, рисовать умела. Но после окончания последнего класса выяснилось, что дальнейшее моё развитие в этом плане невозможно, по причине того, что художественное образование, оно весьма платное, дорогое и не может быть заочным, не может быть вечерним, и моя семья не может мне его обеспечить. Пришлось применять навыки рисования, чтобы как-то заработать денег. Я поступила на первый курс заочного отделения в Лобачевского, наш нижегородский, и чтобы себе его оплатить, это образование, решила заработать рисованием портретов на граните. Это оказалось не сложно. У меня друг работал в этой сфере, и сначала я ему помогала за небольшую денежку, а потом в какой-то момент он уволился, я осталась одна, и на меня переложили его обязанности. Я не то что была этому сильно рада, но как-то так сложилось.

Эти портреты рисуются вручную?

Вручную, ручками, да.

Мне казалось, всё давно автоматизировано.

Есть и такое. Есть станок некий, который это рисует, как принтер по камню.

Ручная работа, наверное, ценится выше?

Да, это так. Потому что принтер — это всё-таки принтер. Даже когда мы печатаем картинку, которую видим на мониторе, она всё равно отличается от того, что выйдет. На мониторе мы видим нашего прекрасного родственника, он на фотографии улыбается, смотрит и что-то ещё… портрет необходимо подготовить к нанесению на поверхность, на чёрное. Когда этот принтер рисует, он такую линию сцарапывает на поверхности полировки, и все светлые части становятся белыми. Градаций оттенков не так много, поэтому изображение уплощается, сильно смазывается, и мы видим нечто похожее на милицейскую ориентировку, очень приблизительную.

Фоторобот?

Даже не фоторобот, а как скан с документа с искажением от лампы сканера. Нечто такое же мы видим на камне. Вручную всё-таки человек контролирует процесс, всё-таки у него есть элементарные знания анатомии человеческого лица, он может добавить что-то. Фотография — это же просто слепок, даже не лица, а с реальности. Что восприняла матрица фотоаппарата, то и будет. Человеческий глаз и человеческое умение могут слегка это расширить: где-то прорисовать черты лица, где-то сделать темнее или светлее, где-то выразительнее, скулы, например, проработать. Человек может достроить.

С заказчиками ты общаешься сама?

Нет, я не люблю общаться с заказчиками, мне это тяжело.

Но какие-то инструкции они тебе дают? Какие-то пожелания?

Обычно их нет. Люди крайне скромны. В массе своей, я не говорю о частных случаях, они не претендуют на произведение искусства, что-то вычурное. Чаще всего они хотят видеть знакомое лицо, нарисованное просто хорошо, аккуратно и без лишних украшений.

Это тебя ограничивает? Тебе хотелось бы чего-то иного, если бы ты рисовала для себя?

Мне? Я не совсем рисую. У меня есть некий комплекс, связанный с нереализованностью меня как художника, и мне тяжело брать лист и на нём что-то рисовать. Для меня чистый лист — это пытка, это сложно, это преодоление, и я чаще остаюсь недовольна тем, что делаю с этим листом. Я сейчас занимаюсь керамикой, работаю с формой. Мне нравится другой процесс. Он близкий к художественному. Около-искусство такое, декоративное, более простое, но для меня более понятное.

Ну как, простое. Там много технических моментов с эмалями, обжигом.

Да-да-да. Это безумно интересно. Немного алхимия. По большому счету это просто химия, но так как мы говорим об искусстве и начали с магической реальности, то это чуть-чуть алхимия. Превращение куска земли, глины во что-то осмысленное, в какую-то форму. Придание жизни этому куску. Ещё это может быть функционально. Но это уже я решаю — будет ли оно функционально. Будет ли это полезно кому-то или это будет полезно мне, потому что я хочу сейчас это сделать, не понимая для чего это потом будет нужно.

Давай вернёмся на кладбище. Что объединяет людей, оказавшихся в ритуальном бизнесе? С одной стороны — это и не приятно, и не престижно, с другой стороны — это граница миров.

Если говорить о контингенте, то Михаил описал его очень точно. Это полукриминальные… такие полубандиты, люди из 90-х. В какой-то момент они поняли, что ритуальный бизнес — это вещь денежная, и заняли эту нишу. Пришли, арендовали ларёк возле входа на кладбище, окопались там и как-то вот так живут. Я могу говорить о маленьком городе, какая там ситуация. Как Михаил описывает Загорск, я могу перенести на Дзержинск. Очень похоже. Ещё я какое-то время работала в ритуальном бизнесе в Петербурге, он немножко по-другому построен, но контингент ровно тот-же, за исключением того, что там больше мигрантов на неквалифицированных специальностях. Копают, ставят памятники.

Получается, это люди с пониженной чувствительностью, которые идут сугубо за личной выгодой?

Мне кажется, они не чувствительны вообще ни к чему, в принципе. Обыкновенные дельцы. Они иногда даже не понимают, чем занимаются. Я думаю, что там нет эмпатии, абсолютно. Ритуальный бизнес — это деньги относительно лёгким путём. Не нужно работать с восьми утра до восьми вечера, нет каких-то обязательств. Простой труд.

Возможно ещё работа с людьми в уязвимом состоянии, когда им трудно сопротивляться манипуляциям?

Да, люди, как правило, не склонны добиваться справедливости. Михаил описывал сюжет с холодильником в морге. Они действительно бесплатные, и действительно везде берут деньги за хранение. Везде. У него есть герой — девочка Маша, фельдшер, которая всем доказывала, что это вообще-то бесплатно, и её оттуда с позором погнали, из этого бизнеса. Это единственный, мне кажется, положительный персонаж в книге.

Мне ещё Никита нравится.

Никита, нет. Вот Никита — типичный представитель ритуального сообщества. Такой мелкий коммерс: если не точка на рынке, то ларёк на кладбище. Точно так же все обязанности делегированы, деньги… бери больше — кидай дальше, такой принцип. Чем больше возьмёшь, тем лучше. Причём они же смотрят на то, как одет клиент, на какой машине приехал, сколько с него можно взять. Обычно эти люди не церемонятся, их не останавливает ничего, и доказать что-то очень сложно. Глупые люди. Мне кажется, у них просто не хватает ума дойти до всего ужаса того, что они делают. Они уверены, что помогают. Может быть это самооправдание, конечно. Я не вижу там какой-то помощи, просто выгода.

У тебя бывали необычные заказы? Может образ какой-то интересный или эпитафия.

Есть несколько. В основном могилы криминальных авторитетов, которые пишут на памятниках вещи, которые мы вряд ли вслух произнесём. Один раз цыганку рисовала, мать цыганского барона. В Петергофе, кстати, в Санкт-Петербурге. Заказ был такой: принесли фотографию бабушки цыганской на цыганском застолье, старая женщина с золотыми зубами в шерстяной шали перед бутылкой водки за общим столом, а изобразить мне её нужно было на венском стуле в позе «нога на ногу», в парчовых одеждах, с золотыми кольцами, с золотыми цепями и песцовым воротником вокруг шеи. Вот ты смеёшься, а мне пришлось это сделать, я всё это нарисовала.

Наверное, требует большого мастерства, фотореалистично всё это сделать?

Ну, я нарисовала это в «Фотошопе», скомпилировала несколько изображений. Закрыла ей эти зубы, сделала более аккуратную причёску, прифотошопила к другому телу с воротником, ногами.

Скажи, а потустороннее когда-нибудь врывалось в твою жизнь? Или может быть ты чувствовала, что эта работа, близость смерти на тебя как-то влияют?

У меня был один опыт, когда я поняла, что мне там не место. Может, это просто тяжелое впечатление. Попробую описать. Я работала на Северном кладбище в Санкт-Петербурге. Посёлок Парголово, а оттуда 15 минут в сторону Северного кладбища. У нас был цех по производству памятников. Это был ангар с земляным полом. Там работало много людей, в том числе и мигрантов. Я ездила из Петергофа, а Петергоф — это южный пригород. 50 минут ехала на электричке, потом проезжала всю голубую ветку метро, выходила на конечной станции, садилась на автобус и ехала ещё 15 минут до того места, где работала. Достаточно долго. Где-то два с половиной часа у меня получалось в одну сторону. Работала там сезон. В августе месяце, в один прекрасный вечер выхожу с работы уставшая, понимаю, что мне ехать ещё достаточно долго и вижу картину: закатное солнце, на огромной горе старых разбитых демонтированных памятников узбеки жарят шашлыки, среди них начальник. Лес, кресты, садящееся солнце, вороньё кружит над этим всем и запах жаренного мяса разносится вокруг горы памятников. Мои коллеги на тот момент, они мне машут рукой и протягивают пластиковый стакан с водкой, говорят: «Давай выпьем!» Я смотрю и вижу начальника этого, который утверждал, что он на самом деле реставратор, что он на художественном учился, а по татуировкам и повадкам — сидел. Я смотрю на всё и понимаю, что больше не могу это выносить. Это слишком. Это не моё. На следующий день написала, что не смогу выйти, что семейные обстоятельства, что уезжаю.

Сильно тряхануло, видимо?

Меня тряхануло. Такой был опыт.

А твоя работа учителем — это было до или после?

Это было параллельно и сразу после. Я начала, ещё когда рисовала памятники, а потом ушла и работала учителем в частной школе. Знакомые предложили место воспитателя в школе. Это частная школа в Санкт-Петербурге, которую открывали M и Н. Н. я знала ещё из Дзержинска, он хороший знакомый священника, который у нас в конторе занимался отпеванием. Такая вот связь.

И смерть, и жизнь…

Через церковь (смеётся).

Символично. В школе была какая-то новая методика, буржуйская или наша?

Школа буржуйская. Школа дорогая. Насчёт методики — там, скорее, компиляция методик, всё и сразу, и в комплексе. Дело в том, что она достаточно элитарна. В этой школе учатся дети богатых и очень богатых родителей, с поправкой на интеллигентность. Существует отбор в первый класс, где смотрят и на родителей тоже, насколько они адекватны, насколько они могут быть в контакте с педагогическим составом, чтобы добиться, например, того, чтобы ребёнок поступил в физико-математический лицей. Должна быть слаженная работа родителя и учебного заведения. Богемно! Я искала это слово. Естественно, на хорошую должность меня сразу не взяли, но на меня посмотрели внимательно, и какое-то время я работала там преподавателем по развитию мелкой моторики. По сути, просто играла с детьми. Валяли из шерсти, занимались песком, бисером, дети общались с разными фактурами, развивали пальцы и мозг. Поскольку нагрузка в этой школе гигантская, просто колоссальная, сколько можно из ребёнка выжать в академическом плане, выжимали всё до суха — с первого класса по восемь уроков, обязательно должны освоить какой-то инструмент, язык дополнительный к английскому, театр и ансамбль, это минимум — после уроков дети попадали ко мне настолько уставшие, что не могли сконцентрироваться. Я должна была их настроить на творчество какое-то, но они сидели, на десять процентов что-то делали, а в основном общались, отдыхали, пытались сбросить напряжение. Бегать им тоже особо не позволялось. Для того чтобы бегать, у них была небольшая комнатка типа класса, и вот они там бегали. В общем они вымещали напряжение на мне, я впитывала их психологический напряг. Я это абсорбировала и пыталась структурировать и перенаправить — кто-то побегать, кто-то поесть, кто-то посидеть. Я была неким расслабляющим элементом в этой системе. Мне платили что-то около восьми тысяч рублей в месяц. У меня тогда аренда комнаты в Петергофе стоила восемь тысяч, поэтому я ещё делала памятники в свободное время и как-то так существовала. Мне было интересно, дети интересные, какая-то новая материя, новые возможности, общение приятное. Потом я подтянулась, на меня посмотрели внимательно, поняли, что я что-то могу, что я вписываюсь, что я понимаю, что хочет директор школы от меня и от системы, что я могу подстроиться под её желания и выдать результат. Умею работать, это так называется.

А дети как?

С детьми я подружилась. Не со всеми сразу, но я находила с ними общий язык. У меня есть сестра, мне в общем-то не сложно настроиться на это. Иногда было не просто. В основном это дети из семей с драмой. Но это в любой школе. Родители в разводе, что-то ещё.

Что тебе доверили в итоге?

Мы вели проектную деятельность. По новым стандартам дети должны были освоить какую-то профессию, точнее, алгоритм трудовой деятельности, чтобы потом применять его к любым своим задачам. Это происходило в цикле проектной деятельности. Например, они придумывали загадки. У них была таблица алгоритмов, как строятся загадки: на парадоксе, на похожести, на отрицании. И вот, они должны были придумать эти загадки. Круглый, но не мячик. Светлый, но не солнышко. Каждый год программа переписывалась. Сначала у меня был куратор, который смотрел за мной: что я там даю, как я себя веду, что с классом, как у меня дела. Потом меня стали оставлять одну, и, в общем-то, к результатам мы приходили. С детьми мы хорошо общались.

Что-то из советских методик встречалось, обращала внимание?

Встречалось. Например, кубики разной формы, которые нужно было в геометрические фигуры сложить, разной сложности. Что-то типа трёхмерного тетриса. Что ещё? Я не училась на педагога, не смогу сейчас это вычленить, смогу только описать процесс, а кто-то из специалистов уже скажет — старая это методика или новаторская. Всё новаторство, которое насаждалось последние лет десять, оно существовало в этой школе формально, по нему отчитывались, но к детям это не спускалось. То есть дети воспитывались так, как нужно, а руководство отчитывалось по журналам. В штате был человек, который вёл эти журналы, вёл эти записи и сдавал, если я не ошибаюсь, в ГорОНО.

То есть какое-то количество нововведений должно было регулярно присутствовать?

Да, уроки религиозной культуры и светской этики, к примеру. Их не было в расписании, их никто даже не думал внедрять, но формально, на бумаге, они были. Был журнал по этим занятиям, где у всех стояли оценки.

А какие ещё ты встречала новые дисциплины? Спорные, может быть?

Из того, что я не видела в общеобразовательной школе, но увидела в этой частной? Много всего. Языкознание — предмет о структурах языка, о словах. ТРИЗ была — Теория Решения Изобретательских Задач. Игротерапия — детям со сложностями в определённых процессах мышления прописывались определённые игры. Если у кого-то западает комбинаторика — им прописывают соответствующие игры, если плохо говорят — их отправляют на пение. Очень индивидуально. Что ещё интересного? Огромное количество музыкальных предметов, театральных, художественных. Сильно новаторскими я их не считаю, это общее развитие, это максимальная осведомленность, расширение кругозора. Ребёнок пробует всё. Пробует играть, пробует рисовать, пробует спортом заниматься, пробует… ну всё практически. Даже можно было выбрать любой язык мира. Одна девочка изучала японский, другая иврит.

Дети обеспеченных родителей…

Банкиры, нефтяники, селебрити.

Как учителя добивались дисциплины? Не всегда дети хорошо воспитаны. Почему, например, они должны слушать взрослых, которые беднее, чем их родители?

Была такая проблема, но её решили нормативно для родителей и для детей. Поступая в школу, дети на линейке торжественно подписывают устав школы, который им зачитывается уже постфактум, о том, что они — ученики, а взрослый — учитель, и какой бы он ни был, он всё равно — учитель, и слушаться его надо, даже если очень не хочется. О том, что никто не желает никому ничего плохого, и никакой несправедливости здесь не будет. Телефоны они сдают классным руководителям в начале дня и получают, когда уходят домой. Звонят родителям в случае форс-мажора или какой-нибудь надобности.

Это работало?

Это работало, да. Это упрощало процесс обучения. Главное, почему я в итоге уволилась — это отсутствие ставки. На меня не хватало ставки, потому что я не заслуженный учитель России, я без регалий и даже без образования. В какой-то момент я устала от того, что не имею записи в трудовой, что не имею никакого отношения к этой школе, хотя нагрузка была такая же. В какие-то моменты приходилось брать костюмы на праздники, костюмы стоят дорого. Директор могла сказать: «В этом году у нас новогодний бал в стиле XVIII века, возьмите, пожалуйста, костюмы на “Ленфильме”, недорогие». И всё в таком духе. Я наблюдала, как бьют шоколадные фонтаны, как на праздники стены оклеиваются конфетами, и я понимала, что здесь я получаю деньги в конверте, потому что они экономят на моей ставке. Но я здесь уже пять лет, я давно с ними работаю, и это мне было глубоко непонятно, вызывало много напряжения, было трудно принять, что я на таком положении нахожусь.

Опыт, в любом случае, интересный. За пять лет дети успели повзрослеть с тобой.

Повзрослели, да. Сейчас живут с девушками (смеётся).

Ты поддерживаешь отношения с кем-то из них?

В Петербурге встречала на улице своих бывших учеников. Это всегда интересно. Высокие такие. Взрослые.

Как-то они на тебя повлияли? Или, может быть, ты невольно транслировала им что-то из своего опыта?

Я старалась так не делать, но было пару раз. Неосознанно с моей стороны. Я тогда ещё не понимала, что за процессы происходят во мне. В этой школе празднуется Хэллоуин. Естественно, с помпой, естественно, с горой конфет, кучей игр и дорогими костюмами. И я наряжалась в эти костюмы, и весь педагогический состав. Целый день праздник у детей… Ну, не буду углубляться. Я рассказывала им страшилки, которые назывались «Плацкартный вагон» или «Коммунальная квартира», а дети метро первый раз в жизни увидели в Париже. Они не понимали, что такое коммунальная квартира или плацкартный вагон, что люди могут так жить и так передвигаться. Они делали круглые глаза и не понимали, что я им хочу донести, и я не понимала, зачем я им это рассказываю. Сейчас мне уже понятно, что это социальная история прорывалась в таком ключе. Идеологические вещи я, естественно, не транслировала, на это было табу.

Взрослые тоже слушали эти истории?

Взрослые смеялись. «Возле двери №74 тринадцать дверных звонков! — проходящие мимо взрослые покатывались со смеху, а дети делали круглые глаза, смотрели друг на друга и не понимали, я шучу сейчас или серьёзно, — Тринадцать дверных звонков и под каждым звонком фамилия!»

Какой ужас! (смеются) Ты родом из Дзержинска?

Да, Нижегородской области.

Расскажи немного про него. Не все там бывали. Какой у тебя сложился образ города?

Что сказать? Это мир детства. Я в нём родилась, я в нём выросла. Знакомый, родной… Вообще это химическая столица. Столица советской химии. Там пять предприятий-гигантов химической промышленности. Гигант — это по двенадцать тысяч человек. Сейчас, может быть, два завода осталось в рабочем состоянии. Оборонный — «Завод имени Свердлова» — процветает, и, по-моему, завод «Заря». Сейчас открыли несколько химических производств, краску для волос делают, шампуни и моющие средства.

Как в таком случае с экологией?

Ну, естественно, не очень хорошо. То, что заводы стоят, это делает относительно чистым воздух, но количество захороненного химического материала на территории заводов и разрушающиеся здания, реакторы дают нагрузку на почву. В земле очень много всего не переработанного. Плюс ещё шламонакопитель знаменитый, который называется Белое море [шламонакопитель — это комплекс специальных сооружений и оборудования, предназначенный для хранения или захоронения токсичных и других отходов продуктов переработки — прим. Сизифа]. Это огромный полигон с солями, по-моему, третьего класса опасности. Фосфорные соли, если я не ошибаюсь. Нерастворимые соли, как химический песок или пенопластоподобное вещество, которые просто лежат возле завода. Если посмотреть на Гугл-картах, это огромное белое пространство в несколько километров, квадратной формы. Весной оно желтовато-белое, зимой покрыто снежком, а летом — оранжево-голубое. Там возникает что-то похожее на реки, происходят какие-то процессы. Зелень не растёт, мёртвое пространство. Третий класс опасности — это относительно опасная вещь, опасная при определённых условиях, но тем не менее.

Есть какие-то признаки экологического напряжения, например, аномалии у животных?

Синие собаки. Бродячие животные забрались на завод и закопались в остатки красителя для оргстекла, я думаю. Какого-то синего красителя. Им было удобно, они устроились в мешке с красителем и окрасились в синий цвет. Бегали по округе, все их фотографировали. Приезжала команда новостей, снимала этих собак. Это всё, что я знаю. Может быть, что-то есть ещё.

В целом не самая благоприятная среда для жизни. Заметно, что молодёжь уезжает?

Молодёжь уезжает.

Какая основная причина — образование, экология, рабочих мест не много осталось?

Когда я уехала, их было действительно не много. Не я одна в тот год. Только моих знакомых покинули Дзержинск четыре человека. Двое в Санкт-Петербург, двое в Москву. Ну и сейчас эта тенденция сохраняется. Я вернулась обратно, потому что ковид подкосил мою деятельность. В 19-20-м годах я уже работала в другой школе, с немного другим подходом. Тогда я уже сформировалась как керамист-преподаватель. У меня был класс с гончарным кругом и совершенно другие дети. Но дело в том, что мой предмет прикладной, и я не могла его вести дистанционно. Полгода не работала, кончились ресурсы. Я решила, что мировая пандемия достаточно веский повод, не стыдно уехать домой, никто меня не осудит, и мне не будет слишком грустно.

Да, ковид заставил многих вернуться на родину. А чем ты занимаешься сейчас?

Продолжаю рисовать портреты, и у меня есть мастерская. Я купила оборудование: муфельную печь, гончарный круг и кое-что из мебели. Делаю мелкосерийную керамику, продаю в «Арсенале». Ещё у меня был интернет-магазин на международной площадке, до марта этого года, его я лишилась.

…«только обломали война да пандемия»…

Пандемия лишила возможности жить в Питере, спецоперация лишила магазина.

Ты продолжаешь работать на кладбище. С началом СВО стало заметно больше похорон?

Да, груз-200, конечно, приходит. Много или нет, я не вижу. Я всё-таки в отдалении от процесса похорон, я вижу только процесс заказа памятников.

Какие среди работников настроения, отношение к СВО?

Что касается настроений в похоронной среде, то там интересная история. Начальственные круги, которые занимаются памятниками, они резко стали борцами за русский мир, стали патриотами. Для иллюстрации опишу женщину, с которой я работаю. Она утверждает, что она патриотка и как-то участвовала во флеш-мобе с распеванием военных песен, размахиванием флагами, записью стихов в поддержку спецоперации, и буквально через пару дней она купила у перекупщика 50 банок тушёнки из армейской части. Он тихонечко продал ей армейскую тушёнку из сух-пайков по 100 рублей за банку, и у неё не возникло никакого диссонанса, никакого вопроса о том, что что-то не так, понимаешь в чём дело? Это вот такой патриотизм, он вот так выглядит. Она патриот, потому что это выгодно, и тушёнка-то вкусная по 100 рублей.

Кто-то из работников пошёл добровольцем?

Добровольцами идут люди с бандитским прошлым. Те, у кого нет семьи, немного отмороженные, одинокие и неустроенные. Идут те, кто не может заработать, у кого очень плохо с деньгами, те кто не устраивается на работу куда-то ещё. Памятники — это вещь сезонная, как пишет Елизаров. Он же пишет о том, что сезон закончился, памятники не делают, и он копал могилы зимой. Могилы копают, но памятники не ставят, и люди в вынужденном простое до апреля месяца. Жить как-то нужно, и армия воспринимается, как возможность заработать. Но там тоже всё не так просто, как выяснилось. Пойти добровольцем, записаться по повестке, это значит получить что-то вроде 36-ти тысяч рублей и всё. Чтобы получать те деньги, которые обещают на листовках и плакатах, нужно записаться в частную военную компанию. До этого додумываются далеко не все.

Какие-то появились характерные заказы, из «новой реальности»?

Делала памятник прапорщику, рисовала танк, погиб во время спецоперации. Вообще солдатские памятники делаются через военно-ритуальную компанию, там свои сложности. Они тоже делают всё не особенно честно. Памятники льготные, и их делают дешевле и хуже, чем за эти же деньги сделал бы какой-нибудь коммерс с того же кладбища. Они выглядят крайне убого, они маленькие, портреты нарисованы станком. Не особо приглядно, как и вся эта история.

Добавляют хотя бы какую-то символику, отражают военную специальность?

Кресты, всё те же кресты, молитвы на обратной стороне. На памятнике погоны, знаки отличия. С фотографией 9х12.

Через тысячи лет надгробия останутся как материальные свидетельства эпохи. Их будут изучать, как думаешь?

Думаю, да.

Керамика тоже «живучий» материал. Когда ты делаешь что-то, вкладываешь какие-то мысли, послания? Ведёшь диалог с человечеством?

Есть такое, но мне очень сложно сейчас. Поскольку я, так или иначе, человек чувствительный, впечатлительный, мне сложно оформить всё, что я сейчас чувствую и вижу вокруг себя в художественные образы.

Значит процесс ещё идет.

Недавно разговаривали с моей коллегой из Петербурга, тоже художницей керамисткой. Она говорит, что процесс может быть неосознанным, что нужно идти сквозь образы и лепить, делать, создавать что-то, что чувствуешь. Например, приходит какой-то отвлечённый образ, даже смешной на первый взгляд, его просто нужно воплощать, и через преодоление, оно найдётся. Найдётся, выкристаллизуется суть.

Бывают моменты, когда ты точно понимаешь, что сейчас получилось высказаться?

Получилось высказаться или нет, можно говорить уже сильно после. У меня была такая скульптура — я её продала в прошлом году художнику из Америки — пост-человек, заплетённый в кучу железной арматуры, с корнями в виде шарикоподшипников. Такой заплетённый человек получился. Несвободный. Закованный. И из головы у него торчало что-то типа нескольких антенн, связанных между собой — выстраивающаяся из головы реальность. Иллюзия иллюзии. Сложная интересная работа. Мы делали её в соавторстве с одним питерским художником, который занимается сваркой. Я не думала, что её вообще кто-то купит, я её делала просто на собственной рефлексии, после прочтения книг. Пришло, и я сделала. Задумано было одно, а сварщик увидел по-другому и сделал узлы, как узлы молекулярной решётки, добавил ещё каких-то элементов и получилось нечто третье, которое я осознала и понимаю только сейчас. Так иногда складывается. Открывается потом.

Про керамику вспомнила случай. Я была в Питере и поскольку люблю всякое советское искусство, в историческом музее купила тарелку «Кто не с нами, тот против нас». Там потрясающий шрифт! Она декоративная, но можно использовать. Сфотографировала её как находку, сделала пост про поездку. Было это после февраля. Тут же получила несколько отписок и не сразу поняла в чём дело. Вот так любовь к советской каллиграфии может привести к неожиданным результатам.

У нас сейчас с одним моим хорошим другом стоит задача сделать арт-объект для улицы. Это должно быть что-то стритовое, трёхмерное. Улица диктует контекст фактической реальности, и задача стоит сделать что-то актуальное, но не приходит никаких образов, чтобы это было не глупо, не слишком просто.

Это какой-то заказ?

Нет, не заказ, это желание выразиться. Но не приходит ничего. Даже в стиле Бэнкси — простом, плакатном — почему-то не рождается. Многое непонятно. Непонятно что происходит. Бесконечный медийный шум, в котором все плавают, он порождает этот хаос.

Как говорит мой знакомый историк, мы ничего не можем утверждать, пока не увидим документы. Можем только строить предположения.

Очень осторожно нужно это делать, чтобы не ляпнуть глупость.

Или не попасть под статью?

Под статью — это ладно, мы подписываться не будем. Не хочется пролететь мимо смыслов, пролететь мимо людей в этом сумбурном потоке информации.