Отчуждение труда. Рассуждения молодого рабочего.

Глава 1

Блат — древнее русское слово, известное ещё с незапамятных времён. Смысл его известен каждому русскому человеку, хоть сколько-нибудь знакомому с нашей системой человеческих отношений. По нему доставалось всё то, что было недоступно просто так. Придя с улицы, нельзя просто взять и получить желаемое. Люди всю жизнь обрастают вереницей личных знакомств, чтобы в случае необходимости им было к кому обратиться. Вот и я, как простой русский человек, устав носить курьерскую сумку (одна из немногих работ, доступных обычным приезжим на заработки), вымутив военник (причём по закону и без копейки денег), решил обратиться к нему.

Завод, каким я себе его видел, представал в воображении как нечто загадочное, но в то же время с детства знакомое. Как хорошо забытое старое, он встретил меня отворотом, когда я в первый раз попытался устроиться на него через отдел кадров. Именно отсутствие военного билета тогда послужило причиной отказа. Взяли бы меня на него тогда, если бы он у меня был — мы не узнаем уже никогда.

Сейчас же речь идёт о второй попытке. Придя в отдел кадров, меня там уже ждали. Назвав своё имя, меня пригласили к отдельному человеку, сидящему чуть поодаль от остальных. Оформив мои документы в какие-то свои формы, он передал меня дальше по цепочке. Чувствовалась та надёжность, которую не встретить при простом трудоустройстве. Немного потупив в сотик на проходной, я дождался её. Она стояла по ту сторону, помогая оформить временный пропуск. Как все было готово, я своим животом крутанул треногу турникетов и, пройдя дальше, вздохнул с облегчением.

Привела меня она в цех, прямиком к его руководству, усадив на стул возле окна и приказав ждать здесь. Лысый и в чёрном бомбере, я осматривал старые шкафы вокруг, цветы, просроченные календари и думал, не забыли ли про меня. Вести себя вызывающе я сознательно не стал, ведь здешние нравы мне неизвестны, а портить мнение о себе ещё до начала работы — табу.

Просидев так минут пятнадцать, я пожал руку своему, как оказалось, начальнику цеха. С ним пришла какая-то тётенька, лет 45 на вид, с уставшими от однообразия глазами. Разговор длился недолго, акцент они делали на том, что на работу надо приходить вовремя, алкоголь строго запрещён, как и любые попытки выйти за пределы своего рабочего места. Удивившись скромности их требований, я искренне согласился с их разумностью и соразмерностью занимаемой мною должности.

Меня отвели в большой кабинет, где в три ряда стояли столы, а над ними нависали головы когда-то молодых и красивых женщин, а может и не очень красивых, но какая теперь уже разница? «Инженер-технолог» было написано за столом той, что привела меня сюда с проходной. Встретившись с ней глазами и улыбнувшись друг другу, я сел за пустой стол перед ней, разложился и стал ждать. На неопределённое время мне выдали несколько инструкций по технике безопасности, с которыми сказали ознакамливаться. Время было часов 10 утра, я ужасно хотел спать, а молчаливая обстановка и теплота в комнате ещё больше разморили меня, не давая сосредоточиться. Мысли постоянно улетали куда-то далеко, пока передо мной, возле окна, сидели старые советские инженеры, изредка посматривающие в мою сторону, но не более. Один раз они даже попытались обсудить меня, как они думали шёпотом, но по факту слышно их было всем, включая меня. Кое-как дочитав последнюю инструкцию, я написал фамилию с инициалами, поставил дату и подпись, стал ждать. Спать никак нельзя, а чуть-чуть заебать окружающих поможет мне создать то душевное волнение, так необходимое мне сейчас.

— Я хочу пить, у вас тут можно попить? — сказал я резко и громко и, как мне показалось, мне удалось застать всех врасплох.

— Да, — сухо ответила тётенька из-за стола слева, тяжело вставая.

Мне на секунду даже стало неудобно, я не ожидал, что именно она откликнется быстрее всех. Я ждал ту, что сзади меня, с которой мы были хоть сколько-то знакомы. Она даже называла мне своё имя, которое я сразу же забыл, говорила мне про ипотеку и спрашивала, с кем и где я живу.

— А можно чай? Чай у вас есть? — сказал я той тётеньке, пока она шла до шкафов, стоящих напротив входа и служащих естественными стенами тамошней «кухни», а один из шкафов не давал проходящим в коридоре видеть внутренности кабинета, встав прямо напротив дверного проёма.

— Да, есть, — сказала она, разворачиваясь обратно.

Подойдя к столу, за которым только что находилась, она нагнулась к выдвижному ящику и достала из него упаковку «принцессы Нури» на 25 пакетиков, открыла её и взяла оттуда один пакетик.

«У них тут что, чай у каждого свой?», — думал я про себя.

— Тебе с сахаром? — доносилось откуда-то из-за шкафа, а вернее, из пустого места между ними, служащего входом в эту обитель кипятка и скатерти.

— Да, — повернув голову, ответил я, кивая. Я не стал добавлять «если можно», это тупо, когда тебя спрашивают напрямую.

Вот уже я слышу звук кипения, затем щелчок чайника, дальше звук плеска воды, и вот аккуратная фарфоровая плошечка стоит передо мной, ожидая первого глотка.

«Блять, горячо», — я так и не понял, сказал ли я это вслух, но виду никто не подал. Не подал бы, даже если бы и вслух. Вокруг меня, преимущественно позади и слева, там, где по Кастанеде обитает смерть, находились остальные заводчане. Каждый с уставшим видом всматривался в свой смартфон, иногда беря его в руки и набирая какой-то текст, как я подозреваю, по вотсапу. Всё равно было очень сонно и вяло. Я никак не мог собраться с мыслями в такой застывшей и скучной обстановке. В такие моменты хочется подумать о чем-то важном, воспользовавшись свободным временем, но меня хватило только на прокрутку ленты в инстаграме [принадлежит компании Meta, которая признана экстремистской организацией и запрещена на территории РФ — прим. Сизифа].

Просидев так ещё некоторое время, за мной пришёл мой начальник. На этот раз уже участка, на котором мне предстоит трудиться. Спустившись по лестнице, мы вышли из цеха и побрели куда-то. Куда именно — я понятия не имел, завод из себя представляет мини-город, со своими дорогами, по которым ездят кары — бесшумные электрические грузовички, которые «могут сбить тебя, так что смотри по сторонам». На самих дорогах нарисованы зебры, но толку в них мало. Все, включая нас, ходят как удобно, а не как того предписывают дурацкие правила. Мне вообще думается, что все, включая и эту, формальности существуют лишь для того, что бы в случае чего переложить ответственность на пострадавшего. Ну не все, но многие. Пробираясь до места назначения, мы свернули на земляную тропинку. Твёрдая почва под ногами и потерявшая яркость растительность, морозный воздух, недавно ещё совсем сонное, а ныне ещё больше отвлечённое состояние. Я так и желал остаться здесь навсегда, растворившись в этой секунде. «Ни раз и ни два меня посетит ещё это блаженное состояние», — единственная связанная с реальностью мысль. От людей, идущих мимо, так и веет чем-то родным, провинциальным, простым, но в то же время очень загадочным. Встречаясь с каждым из них глазами, похожие внешне друг на друга, они создают впечатление разных миров, пересекающихся здесь, на дорогах между цехами, следуя из ниоткуда и в никуда.

Дойдя до места, передо мной оказались две массивных железных двери. Зайдя внутрь, индустриальное прошлое моего народа дыхнуло на меня в упор. Это не то место, где принимают клиентов, надо вечно всем улыбаться и быть дружелюбным, опрятным, иными словами, быть витриной своего работодателя. Металл окружил меня со всех сторон, громко хлопнув за спиной, отрезав меня от остального мира. Какой-то информационный стенд с экстренной информацией и советские плакаты в рамочках, призывающие вести себя достойно. Смысл каждого конкретный, но все вместе они создают впечатление какой-то старомодной социальной рекламы, когда само слово «реклама» ещё не ассоциировалось с заманухой и кидаловом, а называлось всё это замечательным словом «пропаганда».

— О, привет!

— Приветствую, — я пожал Олегу руку.

Всё это происходило в какой-то комнате, отделённой железной дверью от остального цеха, но располагавшейся внутри него. Назначение данного места, как и смысл всех этих коробочек, шкафов, каких-то склянок, было мне неизвестно. Глаза разбежались, а мой начальник тем временем вкратце объяснял ему, что я теперь буду здесь работать.

— Ну ты покажи ему тут всё, хорошо, где чё находится, — я всё прослушал и застал только самый конец.

— Да не вопрос, конечно я ему всё покажу, — заверил его мой теперешний коллега, — пошли, — сказал он мне.

— Эх, с чего бы начать-то, бля. Ну вот смотри: это наша типа как кухня, тут мы едим, трапезничаем, да, если по-вашему. Ты я вижу человек интеллигентный весь такой, утончённый.

— С чего ты взял? — нет, ну правда.

— Да ладно, проехали. Вот чайник, захочешь чай попить — тебе сюда. Вот аптечка, если случится чего не дай бог. Вот холодильник. Ну ты подойди сам, открой его, чё ты.

Я пошёл и дёрнул на себя пластмассовую ручку, как он мне того велел. Какие-то контейнеры, завёрнутые в целлофан, и куча лекарств, давно уже, по ходу, просроченных, лежащих на полках в дверце.

— Пошли я тебе рабочее место наше покажу.

Везде был какой-то производственный бардак. Большой стол, стоящий аккурат под здоровенной вытяжкой, был завален какими-то металлическими штуками, приборами, от которых из каждого шло по проводу, какая-то часть этого пространства была отгорожена стеной из полупрозрачного целлофана. Вокруг лежали какие-то странные изделия неясного назначения, большие листы какого-то жёлто-коричневого материала, а дальний угол, откуда до нас шёл свет с окна, был заставлен полками и ящиками.

— Ты проходи, не стесняйся.

— Да я не стесняюсь, куда проходить-то только?

— Да вперёд, чё ты, ну. — он обошёл меня и повёл за собой вглубь помещения.

Пройдя дальше, мы зашли в раздевалку. Полуголые девки из середины прошлого десятилетия украшали собой окружающее пространство. В целом было терпимо, учитывая, что места для меня было более чем достаточно, а какие-то секции этого шкафа, призванные быть чьим-то личным хранилищем для вещей, вообще пустовали.

— А форму дадут? — спросил я Олега.

— Это не ко мне, начальника своего спрашивай. — значит, пора обращаться к нему.

Оставив там рюкзак, я вышел обратно и направился в сторону его кабинета.

Когда я оказался в его кабинете в первый раз, ещё до этого дня, то застал его там сидящим за столом и склонившим грузную голову над сотовым телефоном. Рядом с ним, слева, находился ещё один стол, где, в отличии от его стола, не было даже монитора, а поверхность его занимали книги, на которые ребром был поставлен сотик, от которого проводок наушников вёл к голове немолодой тёти, занятой вязанием носков. Тогда она лишь обернулась в мою сторону, что бы поздороваться, а затем продолжила смотреть сирич, параллельно орудуя двумя большими спицами.

— Да, сейчас, хорошо. — сказала она в трубку, когда ей неожиданно позвонили на мобилу. После этого она какое-то время потыкала экран, а всё это действо завершилось словами: «Перевела», сказанными неизвестному мне абоненту.

Олег тем временем сел играть в телефон, а я, не найдя начальника, сел рядом. С ним мы тоже были чуть-чуть знакомы. Помню, мы как-то курили сигу на балконе, обсуждая перспективы моего дальнейшего трудоустройства. Это был первый и последний день моего с ним общения, и вот оно возродилось в новом качестве под названием «коллеги».

— Ну что, где там твой начальник, позвони ему.

— Да щас, найдётся уж думаю. — я был прав, спустя какое-то время он сам меня нашёл и повёл меня за формой.

Большое здание, возле двери которого курила тётя. Курила не снаружи, как я привык это видеть, а внутри.

— А чё тут все курят внутри, так можно разве? — спросил я его, когда мы уже прошли её.

— Так нужно. По технике безопасности. На улице увидят если, как ты куришь, премии лишить могут. Пожарники ходят везде, смотрят кого бы лишить. — этот задумчивый человек всегда умудряется не разводить словоблудие, а говорит только по делу. Я так не умею, мне обязательно надо добавить что-то от себя.

Поднявшись наверх по лестнице, мы зашли в кабинет какой-то тёти. Она сидела за своим столом и по-доброму встретила нас, когда мы поздоровались с ней.

— Ну кто тут у нас?

— Да вот, устроился, теперь будет работать.

— Ну вы за формой пришли, да?

— Да, — вмешался я в разговор.

Она порылась у себя в кабинете и выдала мне целлофановый пакет, который я тут же порвал и стал примерять на себя форму фирмы «Восток-Сервис». Поставив роспись и так и не найдя обуви моего размера, мы побрели обратно. Новая телогрейка сразу пришлась мне по душе, а её большой меховой воротник был очень приятный на ощупь. Мне выдали маску и фильтры для неё, очки, перчатки для работы с чем-то, что может повредить кожу на руках, а также простые тканевые. Я был доволен, признаться честно, не ожидал такого внушительного набора. Завод позаботился обо мне в первый же день работы, такого нигде ещё не было. Видимо, нормы техники безопасности здесь принято соблюдать, чему я тоже обрадовался.

С этого начиналась моя карьера изготовителя пластмассовой аппаратуры 3 разряда. У меня не было даже первого, но взяли меня по третьему. Ставка составляет 130 что ли рублей в час, премия в районе 400 рублей за день. Я заполнил заявление на получение карточки питания, баланс которой на день составляет 150 рублей. Это цена комплексного обеда, куда входит салат, полтарелки супа, чуть-чуть гарнира и какой-то мясной ерунды, которую я перестал брать после первого раза, еще 2 кусочка хлеба (по-факту один, просто разрезанный вдоль посередине), булочка (иногда даже вкусная, когда с повидлом внутри) и стакан компотика, но я беру еще и второй заместо противного аккомпанемента гарниру. Ещё там есть вторая очередь, в буфет, но цены там явно завышены, ибо за всю карту ты можешь взять 3 сосиски в тесте и кофе «три в одном», от которого у меня как-то раз заболел живот, после того как я пару дней попил его, получив два или три пакетика на сдачу. За трату этих 150 рублей из зарплаты вычитают 19 рублей. Ещё положено молоко за вредность, но я от него отказался. Вместо этого я получаю что-то вроде 70 рублей к зарплате.

Глава 2

Что бы ни случилось, всегда нужно оставаться человеком и в ладах со своей совестью. Была бы воля, дела, а там дух сам найдёт, за что ухватиться.

Жизнь на предприятии кипит, но своя, отличная от той, к которой я привык.

«Я живу, покуда верю в чудо» — «в чудо» бы я убрал, оно здесь совершенно ни к месту. Какая разница в чудо ли, когда ты веришь? Без веры всё рушится. Ты никогда не можешь просчитать все заранее, чтобы точно знать результат. Всегда то больше, то меньше, но остаётся та неизвестность, в лучший исход которой только и остаётся, что верить. Чем масштабнее дело, чем больше в нем задействовано людей и чем больше от каждого из них зависит, тем больше ты начинаешь верить, если тебе это действительно важно. Именно поэтому фанатизм есть крайняя форма проявления субъективного в объективном. «Я сделаю всё, что от меня зависит, того же я требую от остальных», — иными словами, «относись к людям так, как хотел бы, чтобы они относились к тебе», только более конкретно.

Александр сидел, откинув спинку разъёбанного стула, и смотрел телевизор. Самого устройства не оказалось, был лишь его телефон и прямая трансляция «Россия 24». Ведущий описывал фрагменты из задержания каких-то экстремистов, пытавшихся непонятно что непонятно зачем. Меня давно перестали удивлять подобные новости, но он решил перевести тему в другое русло.

— А щас хуй чё скроешь от них, да? — на вопрос я отвечу:

— Да, только вот нам скрывать нечего.

— Про любого, блять, всё знают, кто чем живет, кто чё делает, про нас с тобой вот.

— Ага, — иди-ка ты нахуй, дружок.

Разговор получился скомканным, я специально не стал передавать его полностью, ибо какие-то фрагменты улетучились из памяти, а писать кучу мата через запятую не понесёт тут никакой дополнительной смысловой нагрузки. Саня вообще человек, как оказалось, сидевший и любитель навесить лапши на уши, не понимая, что его пиздёж вскроется очень быстро, и я буду не верить ни единому его слову. На тот момент ещё не знал всего с ним связанного, но слово «ябеда», которым мне его описывали, уже тогда начало мне казаться чем-то более, чем просто походящим на правду. Он, наверное, хотел услышать от меня волну возмущения по поводу их работы и методов её ведения, но сам вызывал подозрение куда большее, чем ему казалось.

Как-то раз мы сидели с ним за столом, пили водку и обсуждали жизнь на зоне.

— Гни свою линию и похуй на всех, если кто ахуел — прям бери нож и режь, много не дадут, зато лезть перестанут, блатные даже зауважают, — сидит и рассказывает мелкий воришка, укравший в середине позапрошлого десятилетия три сотовых телефона и получивший за это год поселения.

— А как в хату заходить?

— Там смотри: заходишь когда, тебе сразу предлагать чё-то начинают, прям бери и нахуй шли с ходу, это петухи к себе помощников на уборку полов и прочую хуйню так набирают.

— Ну вот зашел ты, отказался от всего, а дальше что?

— Ну вещи надо на шконку скинуть и ждать, пока позовут узнавать, кто ты и что ты.

Это был первый и крайний раз, когда я пил на заводе, было это по случаю Нового года.

Таким же, как этот ферзь, совершенно похую кто чё про него думает, он мало работает и выполняет преимущественно ту работу, которая быстро выполняется. Распилить что-то, пропылесосить. Он может долгое время сидеть в телефоне, может даже пару недель, а под конец месяца сделать всё за один день. По его рассказам, как только он устроился на завод, то сразу же научился выполнять какие-то специфические операции, что вкупе с его стукачеством, дало ему возможность очень надёжно тут закрепиться.

— Да его уволить давно пора, — говорит он начальнику про нашего коллегу, с которым они ежедневно бухают, а после попеременно спят под столом. Что он говорит про меня — я не знаю, но то, что ничего хорошего, так это уж точно. Он ни про кого не сказал хорошего слова за спиной у объекта разговора, что абсолютно всем даёт понять о его гнилой натуре. Может быть и не всем, но кому не даёт, туда им и дорога, как говорится. Говорит он много, заёбывая окружающих своим кулацким мнением. Логика у него проста: поменьше поработай сам, побольше нахаляву спизди результатов чужого труда. Он этого совершенно не стесняется, иногда доходит в этом до небольшого абсурда.

— А там да, картошки-то, блять, целые поля нахуй. Едешь, блять, и хуеешь, откуда столько-то, блять. Мы как-то раз ехали с этого, с юга-то, с Краснодарского края этого нахуй, там картошки нагрузили целую машину, сколько влезло, она аж просела вся нахуй, а там, блять, поля эти, да, и агрономы, блять, стоят, еблом щёлкают. Ну машину-то останавливаю, с ними запизделся: «А чё у вас, выросло хоть чего в этом году?», — Да, дохуя, мол, говорят, картошки-то, блять. Я их спрашиваю: «А можно у вас спиздить чутка, домой хоть отвезти?» — а они, мол, да бери сколько влезет, нахуй, ах-ха-ха-ха, ну я её беру, смотрю, блять, а она в два раза больше, чем та, которую я везу-то, ну мы и давай эту, блять, собирать, всю машину ей забили, а старую прям там возле дороги выкинули нахуй.

Ездили они тогда с женой. Не поленился ведь забить на всё, остановиться, запиздеться, собрать всю эту картошку, выгрузить старую и загрузить новую... Потом рассказывал, как жарил ее, варил, и как устал её есть. Я ему сразу не понравился. Во второй, вроде бы, день работы, мне ещё не нашли занятие, а я в течение дня пару раз подошел к нему с вопросом, не помочь ли мне ему. Он тогда чем-то был занят по работе. На третий раз завязался малоприятный разговор.

— Да хули ты стоишь-то блять, помоги вот эту хуйню сделать.

— А чем помочь?

— Хули ты там сидишь-то блять, на работу посидеть что ли приходишь, нахуй, я ху-е-ю.

— Я к тебе два раза подходил, ты сказал не надо ничё делать.

— Ты чё выёбываешься, я не понял-то, блять, работы тебе нет, так это к начальнику, нахуй, вон иди, я тебе чё, блять, начальник что ли?

— Нет, просто я к тебе подходил, и ты сказал, что помощь тебе не нужна, а щас выяснилось, что всё-таки нужна.

— Ты чё выёбываешься-то, я не понял?

— Я не выебываюсь.

— Ты чё выёбываешься?

— Ну ладно, всё, харош уже, — Олег, стоящий рядом, пытается снизить накал и увести меня из поля зрения.

— Я не выёбываюсь, — продолжаю стоять на своём и всё на том же месте.

— Тоже мне, блять, пришёл тут выёбываться что ли?

— Я не выёбываюсь, — после чего я всё-таки решил послушать Олега.

Он чё-то продолжил там пиздеть, но мы уже потеряли зрительный контакт. Олег отвёл меня в импровизированный закуток возле окна, где нас не было видно ни откуда, после чего я громко стал описывать ему свою правоту. Упор я делал на то, что искренне спрашивал, чем я могу быть полезен, и что я ни капли не выёбываюсь, а это все наговоры. Говорил я это прежде всего не Олегу, а ему: последнее слово за мной. Так оно и оказалось, дальше он если и говорил, то либо очень тихо, либо вообще про себя. Тогда я ещё не знал, как реагировать на подобное, но отстоять себя мне удалось. Как-то интуитивно я понял подходящую модель поведения, но в будущем он все таки достал меня.

— Пошёл ты нахуй, Сеня, — сказал он мне как-то, застав меня врасплох аккурат при тех людях, при которых ему было выгодно. Я тогда работал, засунув наушники в уши, и думал о своём. Он похлопал меня по плечу, я обернулся и снял один наушник. Он сказал мне это, а после, подождав пару секунд, понял, что реакции не последует, просто развернулся и ушёл к себе на стул. Сел и стал смотреть на меня. Всё, что я сделал — это громко посмеялся. Я тогда не ударил его, хоть мне было чётко и ясно сказано о необходимости подобных силовых мероприятий относительно него в таком случае. Меня никогда еще не посылали нахуй просто так, поймав за отвлеченными мыслями. Мне всегда виделось это как результат эскалации конфликта, именно к такому я готовился, но жизнь, бывает, преподносит сюрпризов. Задев меня, он стал катализатором, последней каплей. Жить по-старому больше нельзя, а по-новому я ещё не готов. Я пребываю в этом переходном состоянии и по сей день, прикладывая с каждым днём всё большие психологические ресурсы. Во многом я стал иначе видеть мир и себя в нём, благодаря этому случаю. Нетрезвая выходка обиженного жизнью урки дала мне веский повод понять, кто я есть на самом деле. Дать ему пизды оказалось делом чести, которую ещё надо прокачать. Видеть в себе слабого, ставить себя ниже остальных, деприть по поводу отсутствия результатов у самого себя — всё это должно остаться в прошлом, нет ни сил, ни возможности так дальше жить. Начать искоренять причину всего этого оказалось сложно, но интересно. Остановиться в этой борьбе — значит подвести людей, включая самого себя. «Родина помнит героев», — как говорил СС. Помнить их можно только встав в строй, а вот встанем ли?

Встанем, обязательно встанем. Отправят ли нас на зону — хуй его знает, но бояться этого я наотрез отказываюсь…

Отчуждение. Вывод.

Каждый наёмный работник, пролетарий, сталкивается с отчуждением труда. Вызвано оно основным противоречием современного общества — противоречием между ТРУДОМ и КАПИТАЛОМ. Ты трудишься как составная часть капитала, на работе ты себе не принадлежишь. Как не принадлежат и результаты твоего труда.

У человека нет стимула повышать общественное благосостояние своим вкладом в общее дело, потому что труд его опосредован. Человек трудится не напрямую на благо общества. Человек трудится в найме, не владея ни средствами производства, ни продуктами своего же труда и труда других пролетариев, созидателей, составляющих главную силу общества.

Людям нет смысла усиленно трудиться, когда они в положении наёмных рабочих. Нет цели работать лучше, что-то придумывать, проявлять творческие способности. Труд воспринимается как повинность, тяжёлая необходимость, из созидательной деятельности по преобразованию мира превращаясь в лямку, которую надо дотянуть до конца смены длинною в жизнь. Так как эта повинность занимает большую часть дня, а у кого-то и жизни, то люди мечтают не о хорошей полезной работе, а об отсутствии работы для себя как таковой.

Когда-то у нас был Стаханов и социалистическое соревнование, кто сделает больше нормы, а сейчас акционеры и корпоративная этика с поминутным расписанием. Сейчас даже труд надо выбирать не тот, который нужен обществу, а тот, за который платят больше денег (или хотя бы сколько-нибудь). Но даже отчуждённый труд продолжает созидать человека.

Проблема не в самой работе, а в том, что человеку — сложнейшему существу в природе, способному к труду и абстрактному мышлению, — вместо созидательной деятельности приходится постоянно заботиться об удовлетворении базовых материальных потребностей. Должно быть наоборот: если ты трудишься, ничто не должно тебе мешать. Хочешь инженером стань, хочешь — лётчиком, да хоть колонизатором Марса! Ты созидаешь, а общество обеспечивает тебя условиями как труда, так и жизни. Так можно сделать, изменив распределение стоимостей — посредством отмены частной собственности. Тогда труд будет существовать как потребность человека, принося ему удовольствие.

Нам говорят, что только рыночная экономика жизнеспособна, хотя внутри каждого рыночного предприятия существует свой план. Вот и у рабочих должен быть свой план. План, охватывающий и включающий в себя не только все предприятия, но все сферы жизни общества. Только тогда право на судьбу может быть реализовано, когда каждому члену общества будет гарантирован свободный труд.