Темень. Часть 3. Богородица

В далекие времена, когда города только стали покрывать землю, когда цари спустились мыслями с неба и начали искать корни свои в земле, когда люди только-только начали постигать мир и свое место в этом мире, в эти времена родился бедный Еврей. Был он с юных лет любознателен и добр. Жаль, что знания на тот момент были скудны, как и коммуникация между людьми. Но даже те крохи, что имелись, показали ему, как понять себя, как понять свое сердце, и со временем позволили понимать мир. И начал тогда этот человек мудреть с каждым часом. И не мог остановить уже он то зерно познания, что проросло в сердце его. И открылись глаза у этого человека, и увидел он горе человеческое. И заплакал человек в сердце своем и слезы стали заполнять его сердце. Но поскольку каждая слезинка теперь стоила дороже алмазов, то засияло сердце человека великой радостью, поскольку увидел он и счастье человеческое, и завопил он от этой радости слова: «Бог – есть любовь!». И не было большего счастья для него теперь, как нести эти слова людям с мудростью, что он накопил. Люди так обрадовались этим новым словам и мудрости его, что приколотили его к кресту. Обрадовались они, потому что теперь у них была свобода. А приколотили к кресту, потому что свобода эта была не та, которую они хотели. Много веков прошло с того события. Много веков люди думали над словами бедного еврея, спорили о них, вплетали свои слова в его учения. Спорили даже о природе происхождения сего великого человека. И так долго спорили, что начали размывать суть тех слов, что были им сказаны. Но не одни слова даровал еврей людям, но и свободу. И поэтому, в час нужды, звенят свобода и его слова как колокольный набат, пробуждая память о далеких временах.

Привела меня тогда нужда на подённую работу в склады. Хорошая работа была и люди хорошие. И начальник был добрый, но справедливый. Кто-то, конечно, хаял это место. Хаяли те, кто не понимал, что для загнанных в угол это было островком спасения. Здесь работали те, кого не брали на хорошую работу, кто прятался от должников, кому негде было заработать на кусок хлеба. Поэтому и работа была тут такая, что заплатят столько, сколько заработаешь. Заболел или по другим причинам не смог выйти, то уж извини – твое место займут другие нуждающиеся. Приходи, когда поправишься, или когда понадобится работа. Были тут и свои старожилы. Проверяли они, как работаешь, характер твой, на что способен, и с их одобрения хозяин давал тебе работу, деньги и возможность урвать какой-нибудь кусок с общей доли. Тихая теневая гавань, со своими законами, порядками и правилами для людей, которым некуда идти.

Работала там одна девушка по имени Тамара. Была она религиозная. Ну как религиозная, в хорошем смысле религиозная. Тихая, кроткая. Всегда приносила на православные праздники выпечку. Особенно интересно было, когда она угощала куличом мусульман, со словами: «Христос Воскрес!». Мужики ее уважали и любили, поскольку она никогда не повышала голос, даже когда ругалась. К тому же пила на совместных праздниках немного, но водку, и всегда была, так сказать, хорошим собутыльником, поскольку слушала весь бред, который произносился по пьяни с вовлеченным лицом и дружескими советами. А главная изюминка ее характера была в том, что она была круглолицая, добротная и ягодицы у нее были как два наливных яблочка. Со всеми она уживалась, хотя женщины её не сильно жаловали, поскольку завидовали тому, что её все защищают. С их легкого языка прозвали Тамару монахиней и блаженной. Да она и особо не обижалась. Она вообще ни на кого не обижалась.

Был какой-то праздник. То ли восьмое марта, то ли просто хорошо отработали и появились лишние деньги. В общем, решили всем складом выпить. В середине смены заказы были выполнены и начали готовить сабантуй. Накрыли стол в разгрузочном навесе. Ели, пили спиртное, курили, танцевали, кто хотел. К концу смены остались я, Тамара и грузчик Максим. Была еще и охрана, но те быстро ретировались в охранную будку, поскольку владелец складов Жорик выгонял тех, кто пил на работе. Запах разрешался, но не мутный глаз. Сами рабочие следили за порядком, поскольку уважали Жорика и считали его благодетелем.

Так вот, убирали мы с Тамарой гуляние, мыли посуду, подметали пол, ставили импровизированную мебель на место. Убирали, потому что были в состоянии это делать. Тамара мало пила, я на тот момент не пил, потому что пару месяцев назад перестал употреблять наркотики и держался, а если пил, то в одиночестве и только тогда, когда грехи приходили рвать мне душу. Остальные ушли сильно подшофэ, забрав сумки с неучтёнными и списанными продуктами. Максим же лежал на ящиках, постигая небытие, через Морфея.

– Ты чего не идешь? Идти некуда? – проявила женское любопытство от скуки Тамара.

– Да, особо нет. Общага закрыта уже. Наверное, у сторожей посплю. Да и прибраться надо, а то Жорик порядок любит. Ты что домой не торопишься?

– Да мне диспетчерскую надо закрыть. Кассу добить. К тому же это вам можно идти как хочется, а я тут по бумажкам.

– А дети?

– Детей бабушка забрала и уложила.

– Понятно. Не ждет что ли никто?

– А кому я нужна?

– Ну, ты баба красивая……….

– Да ну? И?

– Да ничего. Так.

– Нет у меня никого.

– Даже погулять ни с кем не ходишь?

– Для чего?

– Для здоровья хотя бы.

– Какое здоровье с ревматизмом и геморроем-то? Раскраснелся весь. Женихаешься, что ли? Дак, не первый. Займи очередь.

– Забей.

– А расписаться не хочешь?

– Давай сначала хоть пообщаемся нормально, погуляем, посмотрим. Потом может и распишемся. Чего ты тут балаган устраиваешь?

Тут до Тамары дошло.

– Да не ругайся. Ну, пойми сам: куда я тебе с двумя хвостами-то? Да сухая я стала, как трава жухлая. А тебе баба хорошая нужна, ласкова. Ссориться мы с тобой будем, запилю тебя. А ты парень добрый, непьющий. Не надо тебе этого. Не дам тебе того, что надо тебе. Не обижайся.

– Да понял, – однако, ком обиды все равно перекрыл горло. Нет, не на Тамару я обиделся, а просто на эту глупую ситуацию.

Пришел Жорик. Внимательно осмотрел разгрузку.

– Смена заканчиваете, да? А где все? Ушли, да?

– Жорик, ты ж сам разрешил. Всёнормально, всё убрали.

– Разрешил, да? Ааааа, разрешил, помню. Этот что спит? Напился, да? Уволю насовсем.

– Ну, устал человек. Мы же все посидели тут.

– Ну ладно. Разбудить можете, да?

– Зачем?

– Машина придёт, да. Разморозка тоже через час будет. Разморозку в холодильник: рыба, мясо там, да. Втроём разгрузить сможете, да?

– Трудно будет.

– Ну, трудно, не трудно, сделать надо, да. Завтра выходной берите, можете. Я Гале скажу – она вам полсмены поставит.

– А премия?

– При-емия, при-емия. Держите на. На троих за день плачу.

– Мы часа три-четыре возиться будем, а уже ночь на дворе.

– Ай, на. Ещё по две на нос. Сделайте, да? Смотреть не надо, да? Краснеть не буду, да?

– Да все хорошо будет.

Жорик положил деньги в коробочку для сверхурочных и ушел. Висела в воздухе неловкость. Чтобы хоть что-то сделать, пошел я будить Максима. Максим проснулся, выслушал распоряжение начальства. Сказал что будет «щас», сходил по нужде и отправился за пивом снять сушняк. К слову, назад он так и не пришел.

Чтобы скрасить неловкость, сели с Тамарой пить чай. Ну не будешь же просто так воду хлебать, надо же и поговорить.

– А что развелась?

– Да не была я замужем, – лицо девушки начало краснеть, и по ходу алкоголь все- таки стал размаривать – Так, встречалась с парнем одним. Я тогда девчонкой совсем была. Понравился очень. На гитаре играл хорошо. Сейчас даже не знаю, любила ли я его? Нууууу, стали жить вместе, когда школу закончила. Я учиться на повара пошла, он работать пошел на лесопилку. Через год залетела. Бывает это, когда живешь с кем-то вместе. На сносях когда ходила, помогал гитарист мой. Потом, когда родила, начали ссориться из-за денег. Я как будто все деньги забираю, и жить не даю. Обиделась, ушла. Иногда вот сижу и думаю: а может, если бы терпела и молчала бы, остался он? Но что сделать -то, осталась одна. У меня за кругом бабка живет в бараках. Вот туда и перебралась в комнату. Денег и так не было, а тут совсем тяжело стало. Так перебивались с пособия да с пенсии. Бабушка ворчала, а потом свыклась. Со мной почти не разговаривает. Но хоть внуков не гонит.

– А родители что?

– Да пьют они. Сколько себя помню, пили. Бабушка на меня опеку взяла. Я как вернулась с детьми, она сначала домой не хотела пускать. Таскалась с детьми по знакомым. А потом у меня молоко пропадать стало. Пришла тогда к бабушке со слезами. Пожалела, впустила. Вчетвером стали жить в комнате. На работу пошла. Сначала полы мыла по организациям, на мусорном полигоне работала. В металлоприёмнике пару месяцев. Потом подружка сюда устроила. Сначала тоже по черному.

А потом из опеки пришли. Детей забрали. Дали пару месяцев на исправление условий жилья и работу белую найти. Ну, я нигде же не состояла на учете. Вооот. Сижу я тогда и думаю: « а может пускай забирают?». А потом поняла, что раз со мной они никому не нужны, а в детдоме -то и понятно. Ну, значит собралася я с мыслями, сопли утёрла, втык от бабки получила . Микрокредит взяла, ремонт в квартире сделала. К Жорику подошла, мол: «спасай, кормилец». Оформил через долгие уговоры. Хорошо, мужики подсобили. Да Галя тоже пособила. До суда успела бумажки собрать, комиссия была. Отдали детей. Думала, разгреблася. Думала, полегче будет, а уже пару лет все гребу-гребу, да выгрести не могу. Одни долги разгребаю – другие копятся. Пропущу отметку – сразу комиссия прибегает, всё справки какие- то бегаю собираю, то ребёнок заболеет, то оба. В садик чуть сопли какие – сразу не берут. Ладно, бабушка есть, да она тоже нет да нет – всё по больницам. Гитаристу своему звоню, так отнекивается, пока алиментами грозить не начнешь. Где прихвораешь – приставы сразу бегут за деньгами. И все по кругу. Бегаю уже как ошалелая и нечего не понимаю, все в голове отработать полторы смены, детей обхаживать, есть готовить, магазины, полы мыть по выходным.

Придешь быва, сил нет, а дети шалят, тянут тебя. Отдохнуть хочу, а некогда. Да так от этого злость возьмет, как возьму тряпку, как начну бить, да матом орать, чтоб заткнулись оба. Я их бью, а они мне в ноги кидаются и обнимают их, вопят как умалишённые «мамочка, прости!». Тогда только я в себя и прихожу. Я их бью, а они у меня прощения просят как у иконы. Сама тоже падаю на колени, целую их, обнимаю. А бывает ещё и вспомнится, как аборт хотела сделать. Тогда аж всю как крючьями раздирает. Наплачемся, да так и уснем. Другую бы им мать, да только я у них и есть. Я им и мать, и отец и Бог. А кто я без них? Никому я не нужна.

Все говорили – рожай. И в консультации, родственники говорили, гитарист мой не доделанный тоже всё твердил, по телевизору тоже трубят. А родила, и что? Пособие – пойди получи, всё справки нужны. А когда за ними бегать? За справками приходишь, либо не в тот день, либо старые вышли. В опеке клеймят, в садике клеймят, в храм придешь – как белая ворона. Одиночка ─ как клеймо позорное какое-то. А в чём виновата я? Рожай, сначала говорят, а потом: « Почему родила?» спрашивают. Лохматка между ног имеется, вот потому что. Живая. Живая я.

Рухнула Тамара на стол и всхлипывала, сотрясаясь.

И так жалко мне её стало. Наверное, в первый раз я кого-то пожалел в своей жизни. Не просто проявил чувство сострадания, а принял её боль, как собственную. Аж скулы сжались до боли. И такая тупая боль пробила грудь мою, оттого, что понимал, что нафиг моя жалость не нужна. Что толку с моей жалости, если даже ей сыт не будешь. Закипело что-то во мне, от осознания своей бессильности и жалости. Денег дать, да нет их у меня. Украсть у кого? Да у кого украдёшь-то? Да не умею. Можно было бы Жорика хлопнуть, да случится что с ним, то не один человек «осиротеет». Сидел я и смотрел, как засыпает Тамара. Скрежетал зубами, поскольку с ума я тогда сошел.

Подъехали машины. И промелькнула тогда у меня мысль в голове: «пускай хоть пару часиков поспит».

Вышел я к водителям и экспедиторам.

– А Тамара где?

– Спит она. В каптёрку не ходите, не будите. Дайте человеку отдохнуть.

– Ебанулся? Кто накладную сделает?

– Блять, мужики, не доводите до греха! Давай доки, сам сделаю.

Не знаю, что бы я сделал против трёх мужиков, я, шестидесятикилограммовый богатырь, против их под сто. Но что- то бы точно сделал. Но мужики не стали связываться с ебанько, как не связываются овчарки с чиа-хуа.

Прокрался на цыпочках, распечатал накладные. Поставил штампы. Не знаю, правильно или не правильно. Да хер с ним. С бумагами сами разберутся.

– Ты один, что ли, работать, будешь?

– Да. А что, ещё кого-то видишь?

– Да ты до утра тут один хуярить будешь. Нам в четыре уже выезжать надо.

– Да не ссы, ебана в рот. Сказал же – разгружу.

Мужики стояли под крышей площадки и курили. С интересом ждали представления.

Сначала работа давалась тяжело. Скрепя и надрываясь, катилась рохля по выпуклому полу . Но минут через десять, когда я разгрузил первые паллеты, пришла мысль, что работа получается. И так я обрадовался, что получается, что загорелось у меня в груди жаром. Был этот жар такой сильный, что дышать было боязно. С каждым шагом мне казалось, что мир становится лучше. Мне показалось, что если Тамара поспит, то что-то поменяется, и на толику станет светлее. Я даже засмеялся. С каждой минутой мне становилось все легче, и уже через час я бегал. Я на рохле играл как на скрипке. Первый раз я работал не из-за нужды, а потому что мне хотелось. Хотелось работать так же, как и дышать этим прекрасным влажным воздухом.

Когда я заканчивал разгружать первую машину, ко мне присоединилась мужики. Наверное, не выдержали всё же происходящего перед их глазами. Мы успели к трем ночи.

Тамара так и осталась спать в каптерке. Храпела она как медведица. Я повырубал электричество. Закрыл холодильники. Опечатал склады. Одну дверь только оставил, чтобы Тамара могла выйти, как проснётся.

Вышел на улицу. Пот стёк в ботинки и теперь они противно шлепали. Куртка и штаны тоже были насквозь пропитаны. Из мозолей сочилась кровь. И тут меня прорвало. Много лет я не плакал. А тут слёзы начали течь крупными каплями. Плакал я потому, что у меня получилось. И огонь в груди так и не угасал. Мне хотели вызвать скорую, но я чем-то отнекивался. Я не помню, как дошёл до постели. Помню, что рухнул во всём грязном, не раздеваясь. И все в голове крутился один и тот же вопрос: « Зачем ты мучаешь меня своей благодатью, глупое мое сердце?»

К обеду я встал и разделся. Однако потом пролежал два дня, вставая за водой и в уборную.

Когда в следующую смену я вышел на работу, про меня ходили слухи. Некоторые из них были грязные. Подошла Тамара, извинялась за то, что забрала мой пакет с едой. Просунула деньги. Я отказался. Начала мне пихать в карманы. Я засмеялся и сказал, что хочу, чтобы Тамара на эти деньги купила детям конфет. Она опешила и отстала. И правильно, незачем связываться с дураками. Зачем мне были деньги, когда ночью я получил новое сердце? Вроде, ничего толком не поменялось, однако мир для меня стал другим.

Все спрашивали, что со мной случилось ночью. А я даже толком и ответить не смог. Соврал, что был пьяный. Хотя, соврал ли я? Возможно, даже и нет, поскольку непонятна была природа моего ночного пьянства, моим новым братьям и сестрам.

Много лет прошло с тех пор. Нет во мне уже того юношеского максимализма, что способен спалить весь мир по прихоти своей. Однако, хоть мой огонёк в груди стал лампадкой, однако он остался огоньком. Бывает, люди видят его, и иногда даже зажигают об него свои лампадки. Бывает даже, что гаснет он, и тогда чернеют мои глаза, до того момента, когда другой зажжёт мою лампадку.